Тоталитарная личность: cудьба символа

XX век принес в политический и культурный словарь новый термин — тоталитаризм. Не лишний ли он, когда уже есть деспотизм, тирания, авторитаризм? Нет, невооруженным взглядом видно, что государство Пол Пота не похоже на государство Пиночета, что царская Россия просто несопоставима со сталинской. Понятия «тоталитарное государство», «тоталитарная идеология» — не ложные символы, за ними стоит качественно новая реальность, действительно требующая нового слова.

Но правомерно ли перенесение термина из политологии и политики в психологию и эпистемологию? В обыденное мышление и публицистику, в мораль и этику? Тоталитарная личность, мышление, сознание… Не встречали мы этого — не слова, а смысла — ни в Библии, ни у Канта, не читали о таком у великих художников XX века.

Справедливо ли это слово, то есть обеспечено ли оно смыслом? Вспомним историю термина. Сначала появился просто «тоталитаризм» — я считаю его корректным, хотя у некоторых политологов на Западе на этот счет сомнения. Новый термин завладел сознанием интеллигенции, проник в космополитический фольклор в течение четырех лет: с 1936 по 1940 годы[1]. Пользоваться им, раскрывать смысл нового понятия в системе философских размышлений или художественно-публицистических образов стали одновременно, по меньшей мере пять европейских писателей — независимо друг от друга: Франц Боркенау, Андрэ Мальро, Артур Кёстлер, Джордж Оруэлл и Игнацио Силоне. Знаменательно: все они — участники гражданской войны в Испании, свидетели того, как в антифашистском стане определилась и распорядилась судьбами тысяч людей сила, не менее зловещая, чем фашизм, — сила эмиссаров НКВД и попавшей под их влияние части испанских коммунистов. Эту силу они и назвали тоталитарной. Ее материальной основой были танки и пулеметы, а идеологической — установка, которую Оруэлл в книге об Испании сформулировал так: «Дважды два будет столько, сколько захочется вождю или правящей группе».

Расширение термина «тоталитаризм» и передвижение его в социально-психологическую личностную сферу связано с работой Ханны Арендт «Происхождение тоталитаризма», писавшейся в конце сороковых годов и увидевшей свет в 1951 году. В этой до сих пор захватывающей воображение работе за модель тоталитарного общества по существу взят фашистский концлагерь, а история падения и деградации человеческой личности в нем воспроизводит сцены в подвале Министерства любви в романе «1984». Первым рушится правовое сознание личности: человек приучается понимать, что его наказывают или поощряют не за то, что он делает, а за то, как его называют, последнее же зависит от соответствия его поведения закону. Закон есть, но ни понять его, ни сознательно подчиниться ему нельзя; следует лишь безответно принимать удары его меча. На второй фазе разрушается моральное сознание личности: в условиях постоянного унижения и выбиваемого пытками предательства человек перестает различать добро и зло, реагировать на них. Для него остается одна реальность — наличие или отсутствие физической боли, голода, жажды. Наконец, — на третьей фазе — человек перестает любить свое изуродованное пытками тело, свое обезображенное лицо. Он больше не человек.

В книге Арендт не утверждается, что несчастная плоть, оставшаяся от человека в застенке, и есть «тоталитарная личность». Скорее получается, что тоталитарно сознание людей, постоянно живущих на пороге застенка и поэтому старающихся и обмануть идеологию, и поверить ей. Основу тоталитарного сознания составляет, по словам Арендт, сочетание крайнего цинизма и скепсиса с фанатизмом и слепой верой. Происхождение этого комплекса сложно и длительно: его генетические истоки автор ищет и в сакрализации власти, и в атомистичности буржуазного общества, и в романтизме, и в прагматизме. Но наличие некоего глубоко личностного синдрома как одновременно и причины, и следствия тоталитаризма для нее несомненно.

Критика модели Ханны Арендт поначалу носила непосредственно исторический характер. Ей указывали, что предложенная модель не пригодна для описания режимов и, главное, самой жизни общества в других фашистских странах — Испании, Италии, Португалии. Что касается СССР, сомнения в приложимости к этой стране определения «тоталитарная» были прежде всего связаны с ролью Советского Союза в борьбе с фашизмом.

После хрущевской оттепели, после вспышек сопротивления в Польше, Венгрии, Чехословакии представления о тотальности однопартийного коммунистического режима и о подлинной преданности ему народов в этих системах сильно поколебались. Если в 1952 году философский симпозиум в США определил теоретический статус тоталитаризма, обозначив его как строй, при котором общество закрыто для внешних влияний, и «все в нем — от выпуска продукции до воспитания детей контролируется из единого центра», то уже в энциклопедии 1968 года автор статьи о тоталитаризме замечает, что это скорее метафора, чем научный термин. С другой стороны, такие философы, как Альтюссер и Глюксман, не смущались (в конце шестидесятых годов) назвать Францию «тоталитарной» из-за «потребительского террора» ее богатых витрин и из-за «лживого плюрализма» газетных киосков. Тому, кто жил при реальном тоталитаризме, это, разумеется, не смешно.

Но нас ведь интересует другое: существует ли особым образом организованное тоталитарное сознание нации или этноса, или — нейтральнее — культуры, неизбежным политическим выражением которого становится соответствующая идеология, а социальным контекстом — тоталитарное государство?

Или просто люди, живущие в таком государстве, кажутся нам «тоталитарными», потому что они вынуждены подчиняться силе? Я убеждена в последнем. Убеждение это можно подкрепить следующими аргументами.

1. Аргумент времени

Трудно себе представить, чтобы столь глубокие, тысячелетиями складывавшиеся структуры-процессы, как сознание, мышление, исчезали и появлялись, разрушались и крепли в такие сроки, как год или месяц. Невозможно предположить, чтобы судьбой таких феноменов управляла одна личность, что факт простой физической смерти одного человека, пусть и наделенного сверхчеловеческой волей к власти, оказывался здесь решающим. А между тем все помнят, что уже через месяц после смерти Сталина люди стали другими: изменилось их поведение, облик, слова, настроение. Помнят и другое: на глазах всего мира одна из самых цивилизованных наций Европы — немецкая — превращается в орду диких завоевателей, а потом — уже через год-два после гибели Третьего рейха — приезжавшие в Германию не могли взять в толк: эти ли доброжелательные, воспитанные люди были фашистами, эти ли здравомыслящие бились в пароксизме страсти к фюреру? Поведение человека бесконечно пластично, но, если столь же пластично его сознание, можно ли вообще говорить о сознании как самотождественном объекте?

2. «Эффект третьего лица»

Социально-психологической подпоркой концепции тоталитарной личности была и остается (хотя уже не столь авторитетная, как тридцать лет назад) концепция «социального характера», разработанная известным американским психологом, фрейдо-марксистом Эрихом Фроммом на основе сенсационных в начале века трудов французского социолога Эмиля Дюркгейма. Гипотеза Дюркгейма, что человек не может не быть внутренне согласен с господствующими нормами, что альтернатива конформизму — самоубийство (именно так — «Самоубийство» — называлась ключевая книга Дюркгейма) превратилась у Фромма в теорию «интериоризации» — вживления в человека господствующих ценностей и превращения личности в «социальный характер» — кальку социальной структуры.

Нетрудно догадаться, что увидеть этот процесс может только тот, кто сам сохранил свое мышление, свой характер не тронутыми этим процессом и вместе с тем не стал самоубийцей. Размышляя об этом, приходишь к мысли, что концепции тоталитарного сознания соответствует некая особенность художественного творчества, художественного мышления, которую отрефлексировали наиболее щепетильные и чуткие к творческому эгоцентризму писатели. Так, Джордж Оруэлл не случайно отказался от первоначального названия своего романа-дистопии «Последний человек в Европе». Герою романа, интеллигенту Уинстону Смиту, кажется, будто он один сознает абсурд и ужас окружающего, остальные же настолько одурманены пропагандой, что не понимают своего положения. Но, оказавшись в тюрьме, он с удивлением обнаруживает там и своего образцово-показательного соседа Парсонса (кричавшего, оказывается, во сне «Долой Старшего Брата!»), и знакомого поэта-одописца и многих других, таких же, как он, внутренних диссидентов, со стороны казавшихся вполне «тоталитарными личностями». В романе, изображающем «сверхтоталитарный» мир, нет ли одного «социального характера», соответствующего этому миру!

А лагерная литература? Там есть герои и подонки, жулики и юродивые, фанатики и циники, но «внутренних конформистов» — нет.

Между тем в обычной романистике и драматургии фон главных героев всегда составляют персонажи, готовые, казалось бы, завтра стать идеальными винтиками в тоталитарной машине. Именно они, простаки Меркуцио и простушки Варвары, призваны оттенять своей примитивностью, стереотипностью, послушанием необычность и мятежность центральных персонажей. Объясняя это явление, Оруэлл писал, что «первое лицо» романа — неизбежно и первое в грамматическом смысле: это всегда скрытое «я» автора, всегда отождествляющего себя с одним лицом. В «Улиссе» Джойса, пишет Оруэлл, репортер Блум менее тонок, чем поэт Стивен, потому что Стивен написан на самом деле «от первого лица». Искусство не может сделать всех героев «первыми лицами», но, подчиняясь зову художественной правды, оно не может сделать ни одного из героев абсолютно «третьим» лицом, стопроцентным конформистом, поэтому мы и имеем блистательные образы тоталитарного мира и ни одного образа тоталитарной личности.

В философии, психологии, социальной критике, то есть в областях творчества менее интуитивных, непосредственных, менее подчиненных объективным законам воображения, сконструировать тип сверхконформиста, описать тоталитарное мышление и сознание оказалось проще. И делалось это с большим энтузиазмом, поскольку разделение людей на необыкновенных и обыкновенных соответствует иерархическим притязаниям авторов.

3. Аргумент социологии

Уже первые серьезные исследования бюрократических организаций не обнаружили среди массы составляющих их служащих никаких конформистов, а тем более сверхконформистов, а ведь именно этот созданный индустриальным обществом тип должен, как полагала еще Ханна Арендт, при благоприятных политических условиях стать основой тоталитарного сознания. «Человек в организации,- писал автор ныне известного у нас исследования „Феномен бюрократии“ Мишель Крозье, — это не конформист, а скорее ретреатист, существо себе на уме, находящееся во взаимовыгодной сделке-игре с профессиональными и социальными структурами».

По-своему опровергло концепцию «тоталитарной личности» знаменитое исследование под руководством Теодора Адорно «Авторитарная личность».

Обследовав сразу после второй мировой войны тысячу рядовых американцев, исследователи обнаружили у двух третей граждан этой демократической, антифашистской страны… фашистский синдром — основу тоталитарного строя. Реакционность политических взглядов, расовые предрассудки, манипуляции с собственной памятью, культ сильной личности, подавленно-извращенная сексуальность, антисемитизм или поиск каких-нибудь врагов на роль «евреев» (например, пьяниц) — все было при них. Может быть, люди в массе тоталитарны? — вопрошает книга.

Разница между человеком, живущим в тоталитарном обществе, и гражданином свободного мира — в поведении, а не только в уровне и образе жизни — очевидна. Что касается «натуры», «внутреннего человека», социологические исследования ни разу не смогли зафиксировать эту разницу. И только преданностью концепции можно объяснить тот факт, что наши интеллектуалы либо не интересуются зарубежными исследованиями, либо игнорируют их. Но в одном из номеров журнала «Родина» я с радостью увидела, что Сергей Васильцов взял на себя труд сопоставить результаты социологических исследований по выявлению политико-идеологических установок в СССР и в развитых капиталистических странах. Результаты выразительны! Почти половина жителей стран ЕЭС разочарована в демократии, треть считает, что в условиях кризиса диктатура была бы эффективнее, каждый второй житель Италии и Испании настаивает на кардинальном сокращении числа партий, — правда, это постфашистские демократии, — но от трети до половины населения стран ЕЭС делает ставку на личность лидера, а во Франции де Голль опять стал идеалом политического деятеля…[2].

Сопоставим это с результатами опроса по теме: «Перестройка, политическое сознание, социальные отношения» — 1200 человек отвечали на вопросы о политике, экономике, доходах, партии, советах, об отношении к различным политическим деятелям (включая Гитлера, Сталина, Фиделя Кастро, Лигачева, Ельцина). По заключению авторов, 15 процентов из них — «абсолютные демократы» и две трети — относительные демократы, на «обывательском» или «эклектическом» уровне. Где же «гомо советикус» в массе[3]?

4. Аргумент эмиграции

Ничто не должно было бы так разрушить образ «гомо советикус», существа чуть ли не физиологически приуготовленного для тоталитаризма, персонажа острой публицистики и блистательной сатиры, как эмиграция советских граждан на Запад. И даже не так называемая еврейская эмиграция, а та невольная стихийная эмиграция, которая возникла в связи с войной, репатриациями, депортациями и т. д. Это был средний срез населения — люди разных слоев, возрастов, национальностей. Американскому исследователю удалось опросить часть этих людей, и в 1959 году вышла книга Алека Инкельса «Советский гражданин». Это были разные люди — сильные, слабые, хитрые, простодушные. Но ничего специфического, кроме биографии, в них не было. Многие из них любили деньги, были ориентированы на успех, предрассудки и стереотипы были смешаны у них со здравым смыслом. Бывший председатель образцового колхоза, отнюдь не проявляя идейного антикоммунизма, рассказывал о системе «заначки» зерна, о способах обмана начальства, которое, по его словам, тоже зачастую было «себе на уме».

На вопрос о себе интервьюируемые прежде всего указывали, где сейчас работают: этот коренной, по Ханне Арендт, порок индустриального общества — идентифицировать себя по служебной роли — был у них налицо. Инкельс (побывавший и в нашей стране и здесь тоже опросивший — насколько это тогда было возможно — некоторых представителей различных социальных групп) пришел к выводу: СССР — индустриальное общество, сильно деформированное политикой и идеологией господствующей группы, его модернизация поверхностна и противоречива, но серьезной деформации личности не произошло. Да, люди в нем далеко не всегда разумны и рациональны, но они всюду таковы.

5. Аргумент структурализма

Среди научных факторов разрушения, концепции тоталитарного сознания главным представляются достижения структурной антропологии, и в первую очередь — школы Леви-Стросса. Если мы сопоставим парадигмы Леви-Стросса с тезисами статьи Л. Гозмана и А. Эткинда «От культа власти к власти людей»[4], мы ясно видим, что все приписываемое авторами нашему человеку — «черно-белое» восприятие мира, восприятие его как неподвижного и в конечном счете справедливого и т. д. — у Леви-Стросса есть просто характеристика человеческого мышления вообще.

Воспитанные в школе формационного анализа, исходящего из того, что ненаучные, мифологические фазы в развитии человечества сменяются научно-рационалистическими, изжившими миф, мы с большим опозданием узнали о достижениях структурной лингвистики, структурной антропологии, а узнав, приняли их, ничего между тем не изменив в прежнем подходе. Революция, знания, проведенная Леви-Строссом, состояла в том, что рабочий предмет своей профессии — миф — из экзотического, примитивного, детского феномена он превращает в парадигму существования. Вся жизнь с ее представлениями о правом и левом, верхнем и нижнем, черном и белом, высоком и низком, хорошем и дурном предстает как гигантский миф о реальности, в которой, может быть, нет ни правого, ни левого (или правое — лево, как в зеркале). Миф — не утешение дикарей, писал Леви-Стросс, «задача мифа — создать логическую модель для преодоления противоречий». В эпилоге книги «Грустные тропики» Леви-Стросс пишет: «Так что же я узнал от мастеров, которыми любовался, от философов, которых читал, обществ, которые изучал, от самой науки, которой так гордится Запад? Один-два урока, соединив которые можно стать на уровень дикаря, сидящего в безмолвном созерцании под деревом. Историческое сознание не разрушило мифов, опыт не разрушает предрассудки. Потребность в снятии противоречий сильнее всех тех орудий, которыми пытаются снять саму эту потребность». По Леви-Строссу, тоталитарно всякое мышление, ибо оно всегда стремится к целостности, и все мыслительные конструкции полярны, ибо мысли нужно как-то ориентировать. Отношения человека со временем не могут опираться только на хронологию и фактографию. Предрассудки своих соотечественников мы часто объясняем закрытой статистикой. Но вот в странах, где люди привыкли к статистике, где каждый знаком, например, с цифрами увеличения продолжительности жизни за последние сто лет, массы опрошенных утверждают, что «раньше люди жили дольше». Образ «золотого века» живет в сознании людей, как и образ грядущего «черного дня».

6. Аргумент антропологической истории.

Почти целый век мы воспринимаем мир в терминах исключительно социальной истории — истории классов и государств. Термин «тоталитарное сознание» — побочное дитя социальной истории. Эта история необходима, но она должна дополняться изучением того, что на Западе называют «ментальностью». Один из ярких представителей советской антропологической истории, А. Я. Гуревич определяет ментальность как «уровень индивидуального и общественного сознания». Под догмами и клише он призывает увидеть «магму жизненных установок и моделей поведения, эмоций и настроений»[5]. Ни одной системе нельзя верить на слово — и ее официальные трубадуры, и ее оппоненты оперируют концепциями, сквозь которые протекает реальная картина мира его современников. «Идеологические средства (в том числе контридеологические.- В. Ч.) способны активизировать определенные аспекты ментальностей, но они, по-видимому, в большей мере их высвечивают и выявляют, нежели создают, ибо пускают корни в обществе преимущественно лишь те стороны идеологии, которые находят себе почву в ментальностях, перерабатываясь в соответствии с ними», — эти слова А. Я. Гуревича я вполне отношу и к концепции тоталитарного сознания.

Да, видимо, что-то было в «почве», если свойственный всякому человеческому сознанию тоталитарный потенциал актуализирован в нашей истории. Но это — поверхностная актуализация, она не означает, что люди, которые говорят некие слова и разделяют архетипичные общечеловеческие мифы равенства и справедливости, действительно, не смогут жить при рынке и парламенте, что они вымрут без агитпунктов и политзанятий.

7. Нонсенс «тоталитарного народа».

Говорить о «тоталитарной нации» невозможно хотя бы потому, что славу Сталину равно громко пели и на туркменском, и на молдавском. Но и «тоталитарного народа» не может быть по определению. Доказать, что дважды два — пять, может только интеллектуал, ему свойственная любовь к абстракциям и жажда тотального упорядочения мира. Тотализирующая мысль — такое же редкое свойство, как способность усваивать десятки языков или множить в уме трехзначные числа. Если уж есть что-либо подобное тоталитарному мышлению или сознанию, источник его надо искать там, где мыслительное измерение сформировано, а не в стихийной, так называемой обывательской реакции на мир. Не случайно роман Г. К. Честертона «Человек, который был Четвергом» изображает не вообще заговор с целью создания тоталитарного строя, а заговор группы интеллектуалов против жизни и здравого смысла, да и в романе Оруэлла «1984» простые люди — пролы — абсолютно свободны от идеологии Ангсоца: «Они верны не идее, а друг другу». Мы не можем игнорировать также свидетельства такого незаурядного по уму и судьбе человека, как Надежда Яковлевна Мандельштам, показавшая в своих мемуарах, что чем дальше от писательских приемных и светских салонов, чем глубже в толщу народной жизни, тем свободнее люди от пресса идеологии, тем они скептичнее относительно всяких «измов».

Все это не означает, что концепции тоталитарного сознания, тоталитарного мышления, тоталитарной личности были в науке пустым местом. Эвристическая сила, ассоциативность, психологическая правдоподобность, может быть, обеспечат им долгую жизнь. Конкретная социология и житейский опыт не всегда могут противостоять идеологии и публицистике. Судьба гуманитарно-научной концепции не должна в принципе зависеть от эмпирического подтверждения. Веберовская концепция «протестантской этики» не потеряла своего авторитета и после публикации данных, показавших, что пионерские торговые дома в Европе были не протестантскими, а католическими — важен принцип зависимости материальной и духовной сторон развития общества.

Сегодня критически оценить концепцию тоталитарного сознания нашего народа понуждают сугубо политические обстоятельства. Выразительный символ, принятый на вооружение средой демократической оппозиционной интеллигенции в шестидесятых — семидесятых годах, оказался похищенным противниками демократизации и модернизации нашего общества. Теперь, сопротивляясь той или иной конкретной реформе, ее противники уже не говорят, что лежащие в ее основе идеи пришли с «гнилого Запада», и даже остерегаются утверждать, что они «противоречат марксистско-ленинскому учению», поскольку совершенно не представляют себе, как придется толковать это учение завтра. Нет, они говорят: «Да, идея хороша, но не для нашего народа с его тоталитарным мышлением».

Странно это слышать, но еще более странно было видеть, как недели за две до выборов в Верховный Совет СССР крупные ученые утверждали, что радикальные кандидаты не имеют шансов, особенно в заводских районах, поскольку «народ тоталитарен» и «ненавидит интеллигенцию». Теперь все знают, что произошло на самом деле. Разумеется, в условиях дефицита агрессия всегда наготове, но пока ни один опрос не фиксирует в большинстве населения тоталитарные установки.

Жизнь символов открыта времени. Открыта и дискуссия о них.

Заметили ошибку в тексте?
Пожалуйста, выделите её мышкой
и нажмите Ctrl+Enter.